С первого взгляда

Finis vitae, sed non amoris

Кончается жизнь, но не любовь  (лат.)

Я стою у кухонного окна, которое выходит во двор, туда, где горит одинокий уличный фонарь. Утро, но еще не рассвело.  На календаре декабрь, а реально – еще тянется промозглая  моторошная осень. Я больше не люблю осень, ее жуткую неуютную сырость, перемешанную с грязью, гнилыми листьями и унылыми моросящими дождями.

В такой тоскливый дождь в полночь черной пятницы конца ноября ушел Лукашка, чтобы больше уже не вернуться. Я нашла его через четыре дня, лежащего недвижимо на грязных мокрых листьях, которые сливались с его бурой шерсткой. Это был уже не он, не совсем он. Но я его сразу узнала, с первого взгляда. Его тельце совсем закоченело, видимо он лежал уже давно, так беспомощно, по-сиротски жалко и одиноко. Может быть, он ждал, что я приду? Но я опоздала.

На сырой земле остался след его распростертого тела, в позе летящей пумы, так когда-то он растягивался на диване, когда спал. Теперь он не спал. Он уже никогда не проснется и не обнимет меня, прыгнув мне на плечо, своей по-мужски большой и сильной котячьей лапкой, с мягкой шерсткой, жесткими подушечками и острыми коготками, лаская и царапая одновременно. Не прижмется нежно к моей шее и не начнет чмокать мои волосы за ухом. Именно с левой стороны, так как я его еще совсем малышом впервые взяла на руки, вернее, подхватила, случайно увидя под фонарем, под тем же самым, что виден из моего окна. Тоже в полночь, и тоже была осень, только совсем-совсем другая…

Южная ночь начала октября только начиналась. Было около полуночи, уже темно, а тепло совсем по-летнему. Я уже лежала в кровати, но вдруг услышала кошачий мяв и подорвалась, наскоро одевщись  выскочила во двор. Я подумала. Что это может быть наша  кошка Зюзя, пропавшая дней десять назад. Но кошки не было. Зато под фонарем сидел маленький котенок, который доверчиво и просто смотрел мне прямо в глаза.

Если бы не этот уличный фонарь, я бы его не увидела, а если б и увидела, то разве что силуэт. Но фонарь светил, именно тот, что виден из окна кухни. И за какие-то секунды (а, может, доли секунды?) я смогла заглянуть в котеночьи глаза и принять мессидж на уровне подсознания. «Я твое счастье. Возьми меня…».

Секунда, две, три… Я подхватила его на руки, положила на левое плечо и, крепко прижав к себе, потащила домой, уже согреваясь его теплом, говоря: «Хотя бы подкормлю». В тот момент я еще не могла знать, что это судьба, я еще не знала, что это любовь. Тогда я не знала ничего, даже того, мальчик это или девочка. Уже дома увидела, что мальчик, и поняла, что это хорошо. Последнее время у нас были только кошечки, а женское общество надо разбавлять. А потом стала рассматривать его такую обычную серо-буро-полосатую шерстку, кирпичного цвета носик и черные подушечки лапок, как у Кинг-Конга. Только возле ротика и на подбородке пикантный светлый ареольчик. И никаких признаков розовенького или беленького во внешности. Как непривычно, ведь  у всех наших кошек и котиков были розовые носы и белые вставочки на шерстке.

Впрочем, особо задумываться и разглядывать тогда не пришлось. Было за полночь и давно  уже надо было спать. Он был очень маленький и очень худющий: хребетик и немного пушка, как сказала о нем позже Люша. А еще от него несло подвалом и из ротика нехорошо пахло. Видно, не сладко ему приходилось. Зато потом, когда котенок прошел «курс реабилитации» именно его запах – котячий и вкусный – Люша вспоминала потом с ностальгией…

Котенок устроился у меня на шее, как на матрасе (Боже, какой ты был маленький!), пристроив мордочку где-то возле моего левого уха. Это расположение в пространстве стало для нас с тех пор незыблемым правилом. Объятие получалось у нас всегда исключительно левосторонним. Если моя  левая сторона была занята, например, покоилась на подушке, а Лукаша хотел осчастливить меня своими «чмоками», то любые попытки пристроить мордочку к  моему правому уху оказывались неудачными. Чмокание справа никак не получалось. Тыкнется носиком пару раз к правому уху, а потом требовательно и настойчиво начинает пробивать себе дорогу к левой стороне. Я покорно поворачивала голову, и тогда шерстяные передние лапки обвивали мою шею, а ротик прикладывался к моим коротким волосам на затылке, с левой стороны. Котеночьи глазки закрывались от удовольствия, и начиналось урчание-смоктание, после чего на волосах оставались слюнявки – след котеночьего поцелуя. «Чмоки-чмоки» могли длиться долго, обычно мое терпение кончалось быстрее, и я не без усилия, мягко, но настойчиво отдирала Лукашку от себя, успевая заметить его очумевшую от удовольствия мордочку с прикрытыми глазками и влажным ротиком. Всем влюбленным на заметку: если вас целуют с открытыми глазами, то это точно не любовь!

Лукаша чмокал мои волосы с закрытыми глазами. Что это было для Лукаши маленького, а потом большого? Когда впервые еще котенком он добрался до моих волос, я решила, что это он скучает за мамой, за ее теплым шерстяным брюшком с молоком, и пожалев малыша не стала отучать. Но время шло, маленький котенок уже стал превращаться во взрослого красивого кота, а ласкающие «чмоки-чмоки» с неизменными урчалками и перебором острых коготков пружинящих лапок, все также оставляли царапки на моей шее. Была ли я для него по-прежнему мамой-кошкой? А, может, по мере взросления становилась для Лукаши чем-то вроде подружки? Да это и неважно. Главное, что эта его ласка меня согревала, несмотря, а может быть, благодаря царапкам и слюнявкам. А как еще выразить котенку свою приязнь? А как могла я выразить свою любовь? Впрочем, о любви я совсем не думала в самом начале, когда не раздумывая подхватила Лукашку на руки, еще не зная что он Лукашка, и лишь со временем, не сразу,  узнавая и познавая его.

Порой почему-то упорно не замечая какие-то знаковые вещи, считая его обычным полосатым котенком заурядной дворовой расцветки, к которому почему-то лежит душа, когда другие восхищались им, западая с первого взгляда.

«Какие зеленые глаза!», — удивились однажды мальчики школьного возраста у подъезда. – «Боже, какие глазки!» – воскликнула посетительница в ветлечебнице. « Какой хорошенький!», — сказала соседка, молодая женщина в первое утро появления Лукашки в доме. «Позитивный»,– отметили Люшины подружки. « Я обожаю этого кота!» – говорила другая соседка, восхищаясь его цивилизованной просьбой открыть  парадную дверь.

О том, что у Лукаши необыкновенно-красивые (ярко зеленые!) глаза, что он симпатичный, умничка и вообще совершенно особенный, я где-то догадывалась, но все-таки не отдавала себе в этом отчета. Мне было просто хорошо с ним, я привязывалась к нему, и с каждым днем все больше и больше. Но слово «любовь» не употреблялось. Я даже говорила ему, шутя, брав иногда на руки и тиская: «Лукашка, это же не любовь, мы не любим друг друга. Просто так получилось, что мы вместе, вот и все!» Конечно, это была шутка, и говорила я эти слова с теплой подсюсюкивающей интонацией, как говорят с маленьким ребенком. И конечно, я тогда уже любила, только это чувство было как воздух, как солнце, вода, когда они  есть — не замечаешь. Он есть — и ладно, и хорошо. Его присутствие греет, даже на расстоянии. Лукаша приходил с улицы – и жизнь сразу обретала свой смысл. Пока он жив, он обязательно придет, говорила я, и он приходил. Если задерживался с вечерней прогулки, я начинала плакать, но он приходил – и слезы высыхали. Будучи уже взрослым котом он иногда отсутствовал по двое суток, я мрачнела, но что-то подсказывало – придет, и я ждала. А сколько было слез, когда приехав в гости в другой город, Лукаша пропал, вылетев из окна второго этажа, уклоняясь от агрессивной атаки местной кошки! Его потом нашли, и какое это было счастье! Только в последний его уход, когда меня утешали, что все обойдется и он придет, что-то подсказывало, что нет,  не вернется. Плакала зажженая  свеча, а на мокрой земле уже  лежало котячье тельце, почти сливаясь с бурыми листьями.

В тот последний вечер он уснул у меня на плече, как в первую ночь, когда был совсем крохой – хребетик и немного пушка, помещаясь тогда  на теплой крышке только что закатанной банки с салатом. (Он сидел на них как на батарее). Лукаша лежал на моей шее как роскошный  меховой воротник, только умещался уже не весь коть, а только часть его теплого пузика. А вся «пума» простиралась вдоль меня, и все-таки по диагонали, с мордочкой где-то возле моего левого уха. Совсем недолго в тот вечер мне довелось ощущать это тепло. Зазвонил  телефон, пришлось встать, и идиллия кончилась. «Как прощается!»  вслух сказала я. А потом мы снова легли на диван. Но Лукаша на этот раз устроился где-то в ногах.

Он всегда просыпался ночью, и мне приходилось вставать и на автомате, полусонной, провожать его с третьего этажа  на первый до входной двери подъезда. Но обычно этот вояж был под утро после трех ночи. А в этот последний раз его вызвали (да, именно вызвали!) сразу после полуночи, как только пошел отсчет этой черной пятницы 27 ноября. Даже не я ее так назвала, об этом кричали даже бигборды, что-то там для кого-то рекламируя, а для меня это был знак. И не один. Можно было увидеть, можно было услышать, можно было понять, но…

Я открыла железную дверь. Моросил дождь, и вся площадка под навесом подъезда была мокрой. Я видела: он засомневался – идти или нет. Он стоял на пороге, и я стояла и ждала, повернет ли он обратно. Но он дрогнул спинкой, еще раз посмотрел по сторонам,  и даже обернулся в мою сторону, как бы ища поддержки, но я молча ждала, потом все же собравшись с духом, побежал, нырнув в ночную дождливую бездну. Сначала прямо, до ближайшего дерева, а потом направо, в ту сторону, где обычно гулял. Больше я его живым не видела.

 Могла отвести беду, но не отвела. Если б вернуть тот миг, когда еще можно было схватить Лукашку в охапку и потащить обратно домой, приговаривая всякие ласковые глупости, переждать ту жуткую ночь, не обращая внимания на возможные мявы, а если надо, то и вторую, и третью… Пока не отступил бы злой рок. И снова бы, как и всегда, меня бы встречал на лестнице Лукашка, увидела бы с замиранием его жгучий ярко-зеленый взгляд, прыгнул бы он мне на плечо, обнялись бы мы и пошли по лестнице, неважно сколько пролетов, и где-то возле левого уха я услышала бы ласковое урчание. А потом стояли бы так долго-долго. А потом я поцеловала бы его в нос, и мы пошли бы на кухню чистить и варить карасиков. Я смотрела бы на него, а потом, когда б его блюдце опустело, он бы посмотрел на меня, старательно и вкусно облизываясь, посылая довольный и благодарный взгляд. Потом он пошел бы спать: на диване, на столе, в миске под ванной, в самой ванне, или на стуле на моих небрежно брошенных вещах, а, может, в каком-то укромном уголке на случайно подвернувшихся пакетах. А я пойду что-то делать, может, выйду в магазин, а если это выходной, то если даже поеду на другой конец города, ты все равно рядом. Ты рядом. Я знаю. Без тебя никак. Это любовь, и была она с первого взгляда…